Стальной Лев Революции. Начало - Страница 72

Феликс Эдмундович встал со стула и подошел к карте Пермской губернии, висящей на стене. Долго и очень внимательно изучал он изгибы Камы, думая о том, что жизнь — как эта река, такая же извилистая, местами глубокая, где-то мелкая. Где-то берега этой извилистой реки были в крови, а на каких-то участках берега будущей весной появятся цветы. Потом он поймал себя на мысли, что он думает совершенно не о том, о чем нужно и усмехнулся, поймав себя на мысли, что на Каму надо периодически посматривать. Думать помогает.

«Почему не о том? Как раз о том, о чем надо и думаю. Только тут уже не надо думать, выводы сделаны и выводы правильные. Пора делать», — подумал он про себя. Еще немного постоял у карты, а потом, повернувшись к Иосифу Виссарионовичу, сказал.

— Ты прав, Коба, и Лев тоже прав. Это я неправ. Проглядел, недодумал.

— Если бы только ты, Феликс. Я тоже недоглядел, да и Лев от ответственности не отказывается. Так и пишет, что мы виноваты и должны отвечать за наши поступки. Надо срочно принимать контрмеры и очень быстро, иначе эти «братья» нам устроят такое, чего за сто лет не разгребем. Ты согласен, Янек?

Сталин внимательно смотрел на Дзержинского. Сейчас все зависело от того, что скажет главный чекист страны Советов.

— Если мы виноваты, то нам и выправлять положение. И Вы оба правы в том, что Владимира Ильича не нужно ставить в известность. Партия сейчас не настолько сильна, чтобы справиться с ситуацией без Ленина. Ильич болен, он еще не оправился после ранения, такое известие может дорого нам обойтись. Мы сами все исправим. Что по этому поводу думает Лев?

— Думаю так. Я отправлю Льву шифрограмму, в которой попрошу его приехать сюда. Приедет, все и обсудим.

— Не так. Надо по-другому делать, — Феликс Эдмундович прервал Сталина, — Все слишком явно. Сделаем так. У меня на данный момент дел в Перми нет. Коба, ты пока и без меня справишься. До того момента, как нам надо будет устраивать ложный мятеж, я тебе не нужен. Вот я и поеду в Москву. Заодно и доложу Владимиру Ильичу о том, как мы тут справляемся. Передам ему твое письмо. А ты напиши об этом Льву, мы с ним по дороге где-нибудь встретимся. В Казани, например. Мне по дороге, а ему войска нужны. Давай в Казани. Там все и обсудим. Я передам ему твои слова, все при встрече и решим. Согласен?

— Хорошо, Феликс Эдмундович, я согласен. Ты понимаешь, что возникшую проблему надо решать радикальным путем? Иного выхода нет и надежда здесь только на тебя. Я слышал, что у товарища «Андрея» туберкулез в тяжелой форме, ты в курсе этого?

Железный Феликс понял, что именно сейчас надо принимать решение. Решение, которое может привести в могилу не только товарища «Андрея» или его самого, но главное, что это решение, так или иначе, отразится на всей партии. Он всегда думал только о Революции, о том, что нужно Партии и практически никогда о людях. О людях Дзержинский начал задумываться в Царицыне, во время совместной работы со Сталиным. Поработав с Иосифом, решавшим практические вопросы, чем он выгодно отличался от партийных крикунов и теоретиков, Феликс Эдмундович начал понимать, что все, ими затеянное и выполненное, сделано не только для Революции или для партии, но и для людей. Но главным было то, что все это делалось людьми.

Феликс Эдмундович в последнее время периодически задумывался о той грани, где заканчивается Революция и начинается бардак, разруха и напрасный террор. Сам еще этого не осознавая, Железный Феликс уже перешел на сторону «хозяйственников» и фактически ему оставался только один шаг, чтобы оторваться от партийных «болтунов-теоретиков».

Это шаг он и собирался сделать.

Выбора особого не было, ибо то, что делал Свердлов, а сомнений в том, что это именно так у Дзержинского не было, можно было назвать всего одним словом — контрреволюция. За это товарища «Андрея» следовало расстрелять, но для Ленина это было бы сильнейшим ударом. Он любил, уважал и очень доверял Свердлову, несмотря на все его недостатки.

Для Железного Феликса было важно одно — лишь бы ВЧК, ее приемы и подходы достигали главной цели — разложения и разгрома контрреволюции. И в данном случае был необходим переход от массовых ударов к тонким изысканиям в контрреволюционной среде и главное хирургически выверенная операция по удалению раковой опухоли.

Он не имел права беспокоить Ленина, а значит, надо было действовать самому для общего блага и Партии и Революции.

Сейчас надо было сделать выбор. Дзержинский усмехнулся. Он, было, подумал, что выбор уже сделан, а оказалось, что это совершенно не так. Именно сейчас надо было принять решение и потом следовать этому решению, во что бы то ни стало. Так или иначе, но назад пути уже не будет, невзирая на то, что он сейчас ответит Сталину.

— А ты прав, Коба, я тоже слышал о туберкулезе товарища «Андрея», но думал, что у него легкая, излечимая форма. А оказалось вот так. Тяжелая, смертельная болезнь. Как я такое мог пропустить? Даже не знаю, — Председатель ВЧК посмотрел на Наркома по делам национальностей и после небольшой паузы продолжил, — Необходимо о болезни сообщить Председателю Реввоенсовета, иначе для него это станет большим ударом. Обсудить заранее организацию похорон. Это непростой момент. Партия большевиков должна проводить с почестями товарища «сгоревшего» на работе. Вот в Казани это и обсудим. Ты не согласен со мной, Иосиф?

— Абсолютно согласен, дорогой ты мой, Феликс Эдмундович, абсолютно, — произнося эти слова, Сталин совсем по-ленински прищурился.

21 декабря 1918 года.

Депеша.